В предыдущем номере нашей газеты мы опубликовали статью, 
посвященную проблемам американской школы.
Современная российская школа в настоящее время тоже переживает реформы, горячие споры о которых не умолкают ни в российском обществе, ни в российской прессе.
Собственно говоря, мысль о том, что российской школе реформа необходима, звучит с самого начала перестройки, то есть, добрых лет пятнадцать.
Сначала, в пору раннеперестроечного обалдения от Запада, кричали о том, что надо переделать все, «как у них». У кого «у них» конкретно не уточняли. Закончилось все тем, что отменили школьную форму. Но это было скорее уступкой обнищанию масс, а не жестом принятия демократических веяний со стороны министерства образования.
Потом отделившиеся республики принялись яростно переписывать учебники Отечественной истории, а в Москве и области ввели новый предмет «москвоведение», который ехидный наш народ тут же окрестил «Историей от Юрия Долгорукого до Юрия Коротконогого».
Точные науки не трогали, правда, периодически пеняли авторам «математики для третьего класса», что нет больше конфет по рубль двадцать за килограмм, и нечего, дескать, смущать детские умы подобным отрывом от реальности.
С приходом к власти Путина, в головах все больше утвердилась идея, что у России – какой-то свой, особенный путь (простите за нечаянный каламбур), и тема споров о школьной реформе вновь выплеснулась на первые полосы российских газет.
О парадоксах этих споров в своей обычной едкой манере недавно высказался известный российский журналист Максим Соколов. Мы предлагаем вашему вниманию его статью.
Как отмечал герцог Ларошфуко, “никто не доволен своим состоянием, но каждый доволен своим умом”. Будучи примененной к реформе школьного образования, эта максима дает довольно парадоксальный эффект.
Если прежняя советская школа никуда не годится (а иначе зачем столь неистово реформировать?), значит, никуда не годится и дававшееся в ней образование, и окончившие ту школу должны быть сплошными невеждами, не исключая и горячих реформаторов. Между тем от них никто не слышал не то что решительного “отсталый я был дурак и верил в пошлый вздор”, но даже и более сдержанного указания на то, что “меня школа ничему полезному не научила, и если я сегодня не совсем дурак, то лишь благодаря самообразованию”. Никто из реформаторов не доволен прежней школой, но каждый доволен собственной образованностью, в этой школе полученной.
Удивление усугубляется тем, что общих слов о негодности прежнего школьного образования произнесено предостаточно, с конкретными же претензиями все обстоит хуже. Если отбросить универсальную претензию Митрофанушки: “Зачем учить географию, когда есть извозчики?” (вар.: “Зачем учить физику, химию, ту же географию, когда надо развивать творческие способности?”), – останутся в основном жалобы идеологического характера.
Прежние программы по истории и литературе были строго выдержаны в духе марксизма-ленинизма, а сейчас дух совершенно другой, и невозможно учить детей по вариациям на тему “Краткого курса” и “нашего счастливого детства”. Но в реальности заидеологизированность прежних школьных программ несколько преувеличена. Советская школа была хороша тем, что она являлась очень сильно ухудшенным вариантом дореволюционной гимназии, причем это не парадоксалистское суждение в духе Оскара Уайльда, а простая констатация факта: большая часть советских учебников 50-60-х годов представляла собой адаптированный вариант учебников дореволюционных.
Речь идет не только о математике и физике, но даже о такой идеологической дисциплине, как история. Полный триумф “Краткого курса” начинался лишь при изучении того периода, которому “Курс” и был, собственно, посвящен: с 1895 года и до наших дней. Эти советские учебники вполне оригинальны и потому вправду неизлечимы, для создания же новых учебников общество сначала должно прийти к минимальному согласию в оценке российского XX века, ибо простая замена одного “Краткого курса” на другой “Краткий курс” тут мало что дает.
Сходная проблема и с литературой, но тут беда школьных программ есть лишь отражение беды общества, и эта беда педагогическими новациями не лечится. Если же отвлечься от проблемы российского XX века (каковая проблема при всей своей серьезности все же не является безусловной санкцией на то, чтобы ломать через колено всю школьную систему), то выясняется, что учебники даже и по вполне идеологическим дисциплинам прекрасно лечатся путем простейшей реставрации. Ибо писались они вполне простодушным образом. За основу брался добротный текст, от которого и сегодня детям одна только польза (советский и дореволюционный учебники истории средних веков совпадают целыми страницами текста, а на 80% – и картинками), а для идеологии писались вполне чужеродные исходному тексту вставки, которые поддаются безболезненному удалению и замене.
С математикой и естественной историей еще проще, ибо в тех базовых областях соответствующих наук, которым учат в школе, никаких революционных изменений не произошло. Таблицу Менделеева, законы Ньютона и линнеевскую систематику никто не отменял. Именно поэтому нет ответа на простой вопрос: “Что препятствует и дальше учить по стократ оправдавшей себя гимназическо-советской программе?”. С необходимой, разумеется, ее правкой – см. выше.
Ответ, собственно, есть: препятствует недопустимо низкий уровень финансирования школы и столь же недопустимо низкий статус учителя. Когда сословие, формирующее будущих граждан страны, находится в столь бедственном и презренном состоянии, чему могут помочь оставляющие это состояние неизменным горячечные новации Минобразования? Разве что затушевыванию исходной беды.
Бережная и ограниченная реставрация старых школьных программ обошлась бы казне значительно дешевле, чем нынешняя имитация бурной деятельности, а сбереженные деньги могли бы пойти на повышение учительского статуса. Очевидно, что их все равно не хватило бы, но в этом случае Минобразования, не ославленное нынешними своими глупостями, могло бы гораздо жестче и успешнее ставить вопрос перед обществом и государством: “Стране нужны грамотные граждане или стране не нужны грамотные граждане?”.
