(Продолжение. начало в N№N№ 76-79)
Добавлю к предыдущим предложениям еще одно, поступившее от «нашего 
финансиста», самое заманчивое и привлекательное, – без всякого денежнего риска участников.
В Сан-Антонио, над рекой, продавались красивые «кондо» часть дома в стиле испанских вилл. Фотографии проспекта показывали – белоснежные домики под красной черепичной крышей вдоль шикарной долины, со всеми удобствами, бассейнами, гольф-корсами и теннисными площадками. Эти «кондо» стоили всего сорок пять тысяч за квартиру с двумя спальнями, гостиной, столовой и кухней.
– Вы не должны вносить ничего. В первый год получите возврат с налогов, а со второго года вы будете получать прибыль.
– Как это может быть?
– При подписании сделки вы внесете пять тысяч, которые списываются с налогов, и если в течение первого года «кондо» не будет сдаваться, “developer” обязуется выплатить вам пять тысяч операционных расходов, не облагаемых налогом, в компенсацию. На второй год «кондо» будут наверняка сдаваться, и вы получите прибыль. Если прибыль будет меньше того, что вы выплачивали по закладной, то вы всегда можете бросить выплачивать, а если прибыль больше, чем плата по закладной, то через двадцать лет вы будете владеть этими квартирами, которые к тому времени поднимутся в цене примерно до двухсот тысяч.
– Почему “developer” не оставляет такую выгодную сделку для себя?
– “Developer”-у нужны деньги для строительства следующего проекта – ведь у него простаивает целая строительная компания, а банки ему уже не дают кредитов, пока дом не будет продан. Таким образом “developer” использует вашу кредитную способность – как бы вам он продал, чтобы получить еще кредиты, и потому такие льготные условия для вас.
Вы не понимаете этого? Я тоже. Мне подробно объяснил наш друг, который вступил в это предприятие, внеся пять тысяч, и «списывал» их с налогов в течение года. Но мы от этой последней сделки отказались, казалось бы, самой выгодной и верной. Неужели напрасно? Или потому, что мы за это время узнали многое, слишком многое? – замысловатых и самых простых истин, – извлекли пользу, познав наипростейшие из них. Воспитанным на «поросячьих деньгах», – на поросенке никого не объехать, когда есть ракеты, утонченности, искусство нюансов, а отсюда много следствий. Действительно, – нам не понять мистического денежного механизма! И какая связь в искании собственной выгоды и коллективной?
Через несколько лет вся Америка узнала, что происходило с тысячами подобных «кондо» и как они были построены и субсидированы. Эти красивые квартиры не были нужны по тем ценам, каким оценивались, сотни “developer”-ов и компаний обанкротились, что принесло немалые убытки владельцам. Все строилось на деньги банков, и сотни банков на этом разорились. Произошел величайший в истории Америки финансовый кризис –“Savings and Loans Crisis”. Но, на этот раз, в отличие от великой депрессии тридцатых годов, деньги вкладчиков были застрахованы государством.
Взяли деньги у будущего? Дома и деньги остались, а банков нет. Кто за них расплачивается? Следующее поколение, которое будет жить в этих домах? Современность живет на счет будущего? Вот где мистика американских денег!?
Когда мы купили второй дом, в нем оказался тайный сейф, от которого наследники потеряли ключ и код. Сейф был вмурован в стену гардеробной комнаты в спальне. Обнажившаяся стальная крышка сейфа, крепко закрученная винтами, вызывала в воображении легенды о забытых сокровищах, кладах, драгоценностях. Внутри шевелился игрок в счастье. Компания, установившая сейф тридцать лет назад, уже не существовала. Ее преемники взялись открыть сейф, но нужно было заплатить более трехсот долларов за открывание и закрывание, – так ответили в компании открывания-закрывания сейфов. Жалко?! Оставив сейф как есть с надеждой, прикрыли крышку одеждой, чтобы не беспокоиться. Но при ремонте всю одежду вынули, опять обнажилась крышка-замок с движущимися цифрами. И я, подойдя к сейфу, решила их покрутить. Повернула влево -тихо-тихо. Прислушиваюсь к звуку: «кнок». Повернула вправо – тихо-тихо. Прислушиваюсь к звуку: «кнок» – и сейф открылся.
Он был пуст. Абсолютно пуст.
– А ты что думала, Диночка, – говорит мне подруга Людочка, – он будет полный? Посмотри в окно: с неба что падает? Дождь. И зеленые листья на деревьях – это не доллары.
Крутили-крутили крышечки, коробочки, сейфы, рассчитывая комбинации во времени и пространстве, комбинировали, выкручивали, закручивали, желая найти сокровища, золото-изумруды-брильянты-деньги-драгоценности… от страха жизни хотели прикрыться. На этом месте мне придется замолчать. Блуждая лабиринтами, закоулками, подземными туннелями, тайными дорогами, задними дворами пробираюсь к радости творения, необходимого себе самой – к открыванию главного своего сейфа…
И как выкопать это самое последнее сокровище?
Теперь покрути этот замочек.
Кручу. Кручу. Раскручиваю, прислушиваюсь к звуку: «кнок».
Хочу заглянуть и подсмотреть: что там в этом замкнутом ларчике? Что там на самом донышке?
Еще раз опускаю свой взор до самого дна.
«ЗНАЧИТ НЕТУ РАЗЛУК»
Улицы Нового Света увидели и услышали вновь приехавших, отплывших от старого материка, захваченного разными призраками; каждый на своей шлюпочке, на своем “Mayflower’e”, отправлялся в поиски и, выброшенный к берегам неизвестности, оказавшись то ли в Индии, то ли в Америке, то ли в Палестине, провел черту в своей биографии, разрезав жизнь на две равные или неравные части «до» и «после».
У каждого из приехавших есть шрам от разреза, отдающийся болью от вдыхания нового воздуха, на разную глубину врезавшийся в тело, иных – перерезавший и перерубивший, кровоточащий, иных – слегка затронувший, скользящий, погладивший; но у каждого он есть, ибо каждый из нас – человек с двойной жизнью – «до» и «после», «тут» и «там», «там» и «тут».
И вокруг каждого «здесь» кружится «там». У каждого «там» – оставленность живых и мертвых, своя Россия, обидевшая, выгнавшая, любимая и нелюбимая.
Всем, нам, отплывшим – для чего? Зачем? – за какой-то иной, лучшей жизнью, за другим ощущением себя – умнее, богаче, независимей, свободней, лучше, красивее, – предстояло встретиться с собой в тени Нового Света, не знающего сентиментальности и снисхождения, и «тут» – в незнакомой среде – изведать бездны себя. Рубеж менял наши профессии, взгляды, наши души, язык, отношения- весь способ чувствовать и страдать.
Многое ожидало меня, о чем я не мыслила и не подозревала. Обливая слезами поверхности, тротуары, места, оставляя позади – «там» – следы своего присутствия от падающих из глаз капель, царапин, отпечатков, пятнышек в душах друзей и родных, я тяжело прощалась с Россией, – сказав «прости»: и мои друзья, и моя деревня, и ты, мой остров рождения, и ты, мой дом под елками, и ты, моя речка Кашинка, куда скатывалась, и ты, мой туманный город, построенный на болотной почве, и ты, моя любимая казахстанская лунная степь с фиолетовыми дорогами, где зачала старшего сына.
Я собираюсь покинуть вас навсегда, прощайте и простите!
– Не плачь, Дина,- говорит мне Женя Шиффрес, – пожила «здесь», поживешь «там». Твоя душа ножницами разрезается на две части. Но «там» – заживет!
– Помни, говорит мне другой человек, геолог Саша Кожев, на прощанье протягивая мне светло-серый лапоть, сплетенный из липового лыка, – один лапоть поедет «туда», а другой останется «здесь». Помни эту разделенную пару лаптей. В пору расставания дарятся прощальные вещи, как призрачные, связывающие мостики, канатики, жгутики, ниточки перекидываются через океаны в будущее. Последние дары заполняют покинутость, туда продолжаясь. Вещи, печально ласкаются: плошки, поварешки, кружева, перчатки, куколка-татарка, пачка «Беломорканала», тюлевые занавески от теток, тушь для ресниц от подруги Эльвиры, нитка сушеных грибов вместо жемчуга от сестры, кусок желтого янтаря с замурованной мухой от Эдика Кутарева. Муха поедет с нами, а рыжий кот остается. Его посадили в мешок и … кота в мешке унесли остающиеся друзья. Кот в мешке «там» – муха в янтаре «тут».
И еще шепчу я прощальные слова, и еще не допита бутылка красного гранатового сока, как я уже встречаю новое первомайское утро – «зорьку» в венской маленькой гостинице, и как в реальности завершилось пребывание «там», и как началось мое реальное «тут», и как, некоторое время спустя, вижу себя в сумерках кухни этой гостиницы, окруженную готовящими еду женщинами.
– Разве это весна? – говорит одна взрослая толстая женщина.Я слушаю.
– В Одессе на Пушкинской неба не видно от платанов. А на бульваре? Так это сад, я вам говорю! Стоишь на лестнице, смотришь на море и забываешь про все.
Даже на кладбище лучше, чем в этом городе. Там – всюду сирень… – и она замирает, вздыхая, будто вдыхает тот прошлый запах «той» сирени. И потом продолжает:
– Детям это было нужно. А мне это нужно? Этот Рим, и эта Вена? Я все поменяю наш Ланжерон. Тут везде статуи, но я вас умоляю, разве это Дюк де Ришелье? Видели в этом городе ихнюю демонстрацию? – И, не дожидаясь, да и не для ответа этот вопрос задан:
– Разве это демонстрация? О чем вы говорите! У нас с раннего утра музыка. Оркестры. Люди прекрасно одеты – несут цветы, смеются. Город полный народу.
А вечером люди гуляют. Моя родня, соседи, подруги, я вас прошу, со всей Одессы мои знакомые приходят ко мне после демонстрации. Я раздвигаю стол на всю комнату, у соседей стулья одалживаю. А на столе! Салат с первыми помидорами, жареные бычки, куриный холодец, фаршированная шейка, а пирожки! Мои пирожки славились – на всю Одессу, и с капустой, и с картошкой. Лучших пирожков вы нигде не будете есть! А фаршмачок! Туда и яблоко, и крутое яичко, – он просто таял во рту… И что я буду тут иметь?
– Что я имела?! Собственную комнату тридцать метров! Ковер во всю стену! А хрусталь! Я имела четыре хрустальные вазы. Такие тяжелые – поднять не могла. А на стене – «Незнакомка». А какая Нефертити! А бархатная скатерть! Балкон выходил на Ришельевскую… Кинуть такое добро! Я скучаю за Одессой! – и она прикладывает к глазам носовой платок, лежавший в кармане фартука.
На все это я сказала ей и себе:
– Все это вы будете иметь. Только нужно хотеть. Представтье, что жизнь начинается заново. Представьте, что это – переезд из Одессы в Кронштадт: вы из Одессы, я из Кронштадта.
Пожила «там», поживешь «здесь». Вращается: «там» – «здесь». И поистине переплетаются, кружатся – «там» и «здесь». «Здесь» побывал «там».
Возвращается – «до», «после», «до», «после», «после», «до». Голоса. Лица. Сходство с отчизной. Воспоминания. Давно- давно – «до» – в раннем детстве, увидев в классном журнале, в графе вместо «русская» у некоторых девчонок «еврейка», спрашиваю:
– Папа, а кто это такие евреи? Это какие-такие люди?
– Умные, – отвечал мне отец. – Сами живут, и другим дают.
И правда, все эти три девочки были отличницы, а одна играла на пианино.
В университете за мной очень робко, едва ухаживал Сева Шлейфер, и как-то, гуляя с ним по городу и остановясь у одной афиши, рассматривая ее, говорю:
– Солист, кажется, еврей.
– Киселева, ты никогда не выйдешь замуж за еврея, – неожиданно говорит мне Сева.
– Почему? – удивилась я.
Однако, несмотря на… я вышла замуж за еврея, испортив свою коммунистическую карьеру. Началась другая.
Когда я пришла менять фамилию в отдел кадров университета, секретарша, меня любившая (все кагебешники меня обожали, принимая за свою – ценя мой врожденный дар подражания), – спросила:
– Какая у тебя новая фамилия?
– Еврейская! – отвечаю я.
– Ты что, с ума сошла?!
– Да, сошла!
Сойдя с ума, я очень веселилась, подпрыгивая выше небес, потому что была счастлива.
С любовью и радостью жизни вместе с Яшей поднимаюсь по ступенькам чувств. Вместе с Яшей появляются и еврейские родственники, и еврейские друзья, и дальные миры, и проблемы переезда в них становятся близкими.
Любящие меня партийно-профсоюзные работники университета, так объяснили студентам и сотрудникам мой предстоящий отъезд в дальный мир, государство на букву «И»: «она – жертва сионистской пропаганды», и в мой последний приход на кафедру студенты молча зааплодировали, когда «жертва сионистской пропаганды» выходила из своего кабинета навсегда.
И так – под бесшумные аплодисменты стоящих в коридоре студентов, пряча в солнечное сплетение и улыбку, и грусть,- я покинула Alma Mater, я покинула свой овальный щит-панцырь, как черепаха, оставшаяся без роговых щитков, я покинула дом свой.
(Продолжение следует)
