АРОН, КАТЯ И МИША…

Борис Замский

pНавыки Арона Исааковича Кацнельсона полностью соответствовали его диплому кандидата философских наук. Как и положено истинному философу, он со знанием дела предавался рассуждениям о роли личности в истории, о смысле человеческой жизни, писал захватывающие статьи о диалектических противоречиях, выступал с докладами с трибун Белорусской академии наук, а вот привинтить к стенке полочку не мог. Как-то раз попробовал – чуть жену без глаза не оставил. Екатерина Ивановна, конечно, и сама оплошала. Нечего приближаться к мужу на расстояние его протянутой руки, когда в руке у мужа отвертка. И вставлять проволочные жучки в перегоревшие пробки не умел. Однажды так бабахнуло, что щиток вместе со счетчиком повис на проводах и заискрился бенгальскими огнями. На площадку соседи с ведрами сбежались.

Да что там жучки и счетчики. Один раз, чтобы доказать жене, что философы тоже на что-то годятся, несмотря на ее слезную мольбу: «Не прикасайся к молотку, Ароня!», – он взял на себя смелость забить гвоздик в оконную раму и с первой же попытки раздолбал стекло вдребезги. Молоток вылетел в окно четвертого этажа и чудом никого не убил во дворе.

Екатерина Ивановна никогда не просила мужа ни подвесить веревку в ванной комнате, ни закрепить расшатавшийся дверной шпингалет, ну а о том, чтобы починить протекающий кран в кухне, даже взглядом намекнуть боялась. С подобными просьбами она всегда обращалась к друзьям философа. Однажды, после того как один такой друг починил ей утюг, Екатерина Ивановна сказала ему: «Ты, Вася, настоящий мужчина, а мой Арончик даже лампочку сменить не может».Несколько задетый ее репликой Арон Исаакович сказал жене: «Так Васька же инженер, Катюша. Это его специальность. Вот если тебе, радость моя, когда-нибудь потребуется решить философскую проблему, не стесняйся, обращайся прямо ко мне».

Паспорт и военный билет Арона Исааковича о мыслительных талантах своего обладателя не свидетельствовали (это выходило за рамки их удостоверяющих полномочий), но каждый из этих документов был внутренне непротиворечив в том смысле, что национальность нашего философа соответствовала фамилии Кацнельсон, имени Арон и отчеству Исаакович. Такое по тем временам уже не было повсеместно.
Начальники отделов кадров европейской части страны, словно датские принцы, сошедшие с десятков тысяч шекспировских подмостков, мучались дилеммами «брать или не брать», если в анкетах нарушалось привычное созвучие между первыми и пятыми пунктами. Я их понимаю. От таких словосочетаний, как: «русский Коган», «белорус Эпштейн» или, скажем, «украинец Хайкин», даже у бывалого кадровика может крыша поехать.

Если бы супруга Арона Исааковича при вступлении в брак перешла на фамилию мужа, блюстителям кадровой чистоты пришлось бы мучиться над еще одной шарадой: «Кацнельсон, Екатерина Ивановна, русская», но мягкосердная Екатерина Ивановна такого издевательства над ответственными товарищами не допустила. Она сохранила свою девичью фамилию Петрова. Поэтому ее анкетно-паспортные данные были так же непротиворечивы, как данные мужа. Всё в семье было, как говорится, чик-в-чик, пока не всплыла на поверхность извечная проблема взрослеющих детей.

Сыну Арона Исааковича и Екатерины Ивановны исполнилось шестнадцать, и пришла ему пора получать паспорт. Проблема, по всей вероятности, была заковыриста, если шестнадцатилетнего Мишу пригласил к себе в кабинет сам начальник паспортного стола, поседевший на непростой службе майор милиции.

– Молодой человек, – устало вздохнул полуседой майор и ткнул пальцем в Мишину анкету. – Ну, имя Михаил я еще понимаю, но отчество Аронович и фамилия Кацнельсон как-то не вяжутся с национальностью «русский». Ты, сынок, меня извини, но я, на твоем месте, написал бы «еврей».
К такой дискуссии Миша готов не был.
– Мне говорили, – неуверенно пробормотал подросток, – что я имею право выбрать национальность любого из родителей.
– Право ты, конечно, имеешь, и лишать тебя этого права я не буду, но как бы это тебе объяснить… Ты хоть знаешь, что национальность, как жизнь, дается человеку один раз. Изменить ее тебе не позволят.
– А зачем мне ее менять?
– Зачем…? – майор вытер шею платком и закурил папиросу. – Как бы это поделикатнее, дорогой ты мой товарищ Миша… Приходят сюда ко мне. Чуть ли каждую неделю приходят. Русские Гинзбурги, белорусы Рабиновичи, а один раз даже адыгеец Хейфец пожаловал. «Хотим, – говорят, – назад в евреи». А что я могу для них сделать, если закон есть закон? И у тебя, сынок, обратного хода не будет.
– Да мне-то, честно говоря, без особой разницы, но если я запишу себя евреем, папа расстроится.
– Кто у тебя папа?
– Папа…? Он философ.
– А-а, философ… Ну, философ, может, и не подастся в бега…, – задумчиво, словно рассуждая с самим собой, негромко выговорил начальник. – Кому он там, на исторической родине, нужен? Разве что в разнорабочие.
– Папу…? В разнорабочие…? – Миша фыркнул. – Да он ни разу в жизни ни одного гвоздя не забил, ни одной лампочки не сменил. Мама смеется: «Не руки, а грабли».
– Да…? И это обнадеживает. А сам-то ты после школы кем хочешь стать?
– Не знаю. Иногда стихи пишу… На филфак, наверное.
– О, филфак – это очень хорошо. А как у тебя с физикой, с математикой, с химией?
– Ай, не спрашивайте, – виновато вздохнул мальчик. – Тройки в первой четверти, во второй, и в этой четверти тоже, наверное, тройки будут.
– Неплохо-неплохо, – произнес задумчивый майор, а про себя подумал: «Значит, и у них дети иногда нормально развиваются».
– Зато по русской литературе круглые пятерки.
– По русской? Ой, какая прелесть… А за тройки не переживай. Помнишь? «Эх, тройка, птица тройка. Знать, у бойкого народа ты могла родиться…»
– Конечно, помню, – застенчиво улыбнулся Миша.
– М-да, – майор почесал бровь, подумал, что тройки по математике, и в самом деле, попахивают чем-то некошерным, после чего сказал. – Ладно, сынок, не печалься, ступай себе с богом. Быть тебе русским, коль папа так хочет.
– Спасибо. Папа еще просил узнать, нельзя ли мне и на мамину фамилию перейти.
– Нет, сынок, нельзя, при всем моем уважении к твоим тройкам по математике. Тут твой поезд уже шестнадцать лет, как прошел. Фамилию любого из родителей можно выбирать только при регистрации новорожденного. Менять данные свидетельств о рождении нам запрещено.
– Но ведь я тогда, ну, когда был новорожденным, не мог еще принимать решения.
– Ты многого чего не мог. И я не мог. И Леонид Ильич не мог. Тут у нас, как видишь, всеобщее равенство. Ну, всё, Михаил Аронович Кацнельсон, по паспорту русский. Пока. Надеюсь, больше не встретимся.

С Мишей майор, и в самом деле, больше не встречался, а вот папа и мама мальчика целый год его порог обивали. Они называли майора «товарищем полковником» и просили его поменять фамилию сына на Петров. После каждого их визита в прическе майора появлялись новые седые волосы. «Нельзя, не положено», – каждый раз говорил майор, а упорные родители каждый раз риторически спрашивали: «Неужели вам это так трудно, товарищ полковник?»

К концу года ситуация осложнилась. У Миши появился военный билет. С теми же данными – Михаил Аронович Кацнельсон, русский. Как это нередко бывает, осложнение ситуации способствует изобретательности. Идея пришла к Арону Исааковичу ночью. Философ вскочил с постели, воскликнул: «Эврика!», успокоил пробудившуюся жену поцелуем: «Спи, Катенька, спи», после чего надел пижаму, сел к письменному столу и от имени своего сына написал в паспортный стол Фрунзенского района города Минска такое заявление:

«Меня зовут Михаил. Фамилия моя – Кацнельсон, но носить эту фамилию я не хочу. Хоть у меня формально и есть отец, но растила и воспитывала меня одна лишь мама Екатерина Ивановна Петрова. Отец мой, Арон Исаакович Кацнельсон – пьяница, тунеядец и дебошир. Трезвым я его не помню. Он постоянно оскорбляет маму словами, которые я даже в мыслях повторить не решаюсь. Нередко руку на нее поднимает. Однажды, будучи в нетрезвом состоянии, он отверткой маму чуть без глаза не оставил. И меня бьет, и деньги пропивает. От буйств моего отца даже соседи страдают. Помню, он сломал электрический щиток на лестничной площадке и довел его до возгорания. Недавно он молотком разбил окно, а потом швырнул молоток через окно в двух передовиков социалистического труда, которые после трудового дня мирно отдыхали во дворе и обсуждали последнее выступление Леонида Ильича Брежнева.

Убедительно прошу вас, помогите! Я не хочу носить фамилию человека, порочащего высокое звание советского гражданина. Пожалуйста, смените мою фамилию на фамилию моей мамы.

С глубоким уважением, Михаил, пока, к сожалению, Кацнельсон»

Арон Исаакович с нетерпением дождался пробуждения жены и сына, подозвал сына к письменному столу, вручил ему свой самопоклёп и сказал:
– Перепиши это своей рукой, Мишенька.
Миша пробежал глазами по тексту, посмотрел на папу, как на умалишенного, и повертел головой:
– Не буду, папа. Куда ты меня толкаешь?
– К светлому будущему, сынок. Перепиши, прошу тебя.
Пока Миша переписывал письмо, Арон Исаакович инструктировал жену:
– Сегодня же утром, Катенька, отнеси его заявление в паспортный стол. Если сможешь, похнычь там маленько. Только не переигрывай – рыдать не надо. Никакой косметики, и оденься попроще. Эх, жалко я – не гример. Синяк бы тебе пририсовать не мешало бы. Старое мамино пальто еще не выбросила? Слава богу. Его и надень. Завивку не выставляй, надень на голову платок, в которое ты тесто кутаешь. Сережки, что я подарил, не надевай. Туфли драные найдутся? Это хорошо. К майору не ходи. Он меня видел. Не поверит. Если и это заявление не поможет, я уже не знаю, что еще можно сделать.

Помогло! Великая штука – родство женских душ.
– Не плачьте, Екатерина Ивановна, – утешала всхлипывающую посетительницу паспортистка. – Вы не одна такая. У меня тоже муж – пьяница и дебошир. Господи, как я вас понимаю. Наверное, ваш тоже приходит за полночь и падает на полу в прихожей?
– Ой, падает, – хлюпнула носом Екатерина Ивановна и вытерла нос платком.
– И собутыльников приводит?
– Ой, приводит, – Екатерина Ивановна опять вытерла нос.
– И деньги из сумочки крадет?
– Ой, крадет…
– Я вам помогу, – доверительно прошептала паспортистка, – но все это должно быть между нами. Начальник у нас строгий. Узнает, голову отвернет.
«Ой, отвернет», – чуть было опять хныкающим эхом не отразила слова собеседницы запрограммированная Екатерина Ивановна, но вовремя опомнилась.

Через неделю Михаил Кацнельсон получил новый паспорт и стал Михаилом Петровым. Оставалось поменять военный билет, и тут произошла небольшая, но досадная осечка. Военкоматская девушка взяла у Миши его военный билет, новый паспорт, глянула на подтверждение о смене фамилии и удалилась со всеми тремя документами к военкому. Через десять минут она вернулась и отдала все документы владельцу.
– Порядок, – подмигнула она юному военнообязаннику.
– Так быстро? – не поверил Миша и глянул на военный билет.
Фамилия «Кацнельсон» была зачеркнута, ниже было выведено «Петров». Еще ниже было написано: «Исправленному верить», – и неразборчивая подпись.

Вечером папа сказал маме:
– Мы не хотим такой военный билет, Катюша. Это не документ, а издевательство.
– Не хотим, Ароня, – согласилась мама. – Может, потерять? Они дадут новый.
– Не знаю, – засомневался папа. – Военный билет – это не паспорт. Его терять как-то боязно. Давай позвоним Васе.

Тот самый Вася, который чинил утюги, оказался специалистом не только по утюгам.
– Документы нельзя терять, – сказал Вася. – С ним надо, как с наволочками.
– В каком смысле, с наволочками?
– А в том, что суньте военный билет в карман штанов, а штаны постирайте. Билет придет в негодность. И не утерян, и замене подлежит.
– Ну, Вася! – восхитились оба родителя. – Не голова, а дом правительства…

Полуторагодичная эпопея закончилась блистательной победой, но позвольте еще несколько слов. Я вас ненадолго задержу. Через двенадцать лет после описанных здесь событий я посетил Минск и встретил на улице того самого Васю, который починил утюг и придумал технологию отмывания военных билетов.

– Как поживают Арон и Катя, – спросил я его.
– Вроде, ничего. Они все в Израиле.
– Все? И сын? И Катя?
– Да, и Миша, и Катя. И даже Катина мама.
– Погоди-погоди, ну Миша я еще понимаю, но Катя… Она же по всем документам чистокровная русская…
– Ой, старик, обижаешь. Арон за пятьдесят рублей и ее еврейкой сделал.